«Тише, пожалуйста! Пусть Игорь скажет…» Не стало человека, с которым наш город перестал быть провинцией

...Умер Игорь Савостин. В прошлом - университетский преподаватель, блистательный театральный критик и киновед, организатор "киноуниверситетов" в лекционном зале еще не убитого кинотеатра "Октябрь" - именно там сотни калининградцев впервые услышали о Пазолини и Бертолуччи, Антониони и Годаре, Тарковском и Параджанове... именно там в эпоху застоя по четвергам в девятнадцать ноль-ноль крутились фильмы, мягко говоря, не самые характерные для советского кинопроката ("Мы не знаем, что вы там в Калининграде смотрите. У нас в стране Годара нет!").
Студенты-филфаковцы страшно любили его, ассистента кафедры русской и зарубежной литературы. За "неакадемический" внешний вид, лукавую и детскую улыбку, за увлеченность театром и кино, за авантюрность (он мог набить нами целый поезд и повезти на премьеру спектакля "Любовь и смерть в Вероне" в Каунас! С ним мы ездили на "Гамлета" в Ригу, буквально не вылезали из театров Литвы... смотрели ночью в лекционке "Марикен из Неймегена" Йоса Стеллинга - фильм, который никто в России так и не увидел)... за эрудицию... за талант (он ТАК читал стихи, что хотелось плакать, и объясниться в любви, и напиться до беспамятства - все сразу). Ему прощалось все: растянутый свитерок, щетина на подбородке, стойкий винный дух, не перебитый никаким одеколоном... даже зачет, который он - с похмелья - мог устроить в пять вечера 31-го декабря.
Савостин презирал условности. Он быстро переходил на "ты" со своими дипломниками. Любимый аспирант знаменитого Ю. Лотмана, он так и не защитил диссертацию. Не потому, что не сумел. Ему было некогда. Нужно было отсмотреть десятки новых фильмов, побывать на премьерах, поставить спектакль в Литтеатре... поговорить, помочь, устроить, обругать, похвалить, отрецензировать... До кандидатской ли в таком вихре жизни!
Он был бескорыстен. С теми, кто попадал в орбиту его притяжения, он щедро делился всем, что имел. Охотно знакомил со своими друзьями, "дарил" связи, определял на денежную работу, спасал от армии (как, к примеру, Володю Ильина - теперь это известный московский актер, играет в одном театре с Олегом Меньшиковым. А именно Савостин всеми правдами и неправдами "отбил" его от Афгана), выводил в свет... Ничего взамен не требуя и не ожидая.
Помню, как меня, студентку-второкурсницу, он отправил на премьеру спектакля Някрошюса "Дядя Ваня". В России этот режиссер был еще никому не известен - триумф и Государственная премия пришли к нему позже. Но в Литве он уже считался мэтром, а постановка произвела фурор. На "Дядю Ваню" было не попасть. Вильнюсские театралы занимали очередь за билетами с ночи. Приходили к театру с раскладушками, термосами с кофе, располагались - и ждали открытия кассы.
...Я приезжаю с запиской от Савостина. Робко захожу в ту дверь, куда нельзя посторонним. Вахтер, бросив скептический взгляд, вызывает Някрошюса. Тот мрачно (позже критики яркими красками распишут его "нелюдимость") берет записку, читает - и распоряжается, чтобы мне отвели лучшее место в центре зала. И обеспечили синхронный перевод с литовского. А в антракте мне неожиданно приносят кофе, и администратор спрашивает: "Вам есть, где переночевать?" (спектакль заканчивался поздно)
Я лепечу что-то про ночной московский, который в два часа... "Ну, смотрите. А то можете до утра остаться в театре. У нас есть специальная комнатка для гостей..."
Так много критик Савостин значил для мэтра Някрошюса. И он действительно много значил. Я видела, как прислушивались к его словам на "Театральной весне" - знаменитом фестивале театров Прибалтики. Как обрывали маститых московских критикесс: "Тише, пожалуйста! Пусть Игорь скажет!" И он говорил. И вкус у него был безупречным.
...Всегда окруженный людьми, он был бесконечно, мучительно одинок. Однажды в курсовике я слишком бойко расписалась о том, как одиноки герои Чехова - "обломки крушения посреди океана". Гладкие фразы, красивые и умные слова... Я ожидала похвалы. А получила всего одну строчку - чернилами поперек листа: "Что ТЫ знаешь об одиночестве?!" Тогда (мне было двадцать) - не знала ничего. А он - знал. Поэтому и любил шумные компании, поэтому и торопился выпить: язык развязывался, проблемы отступали, планы становились феерическими. Что-то очень важное написать, наконец защититься ("а то неудобно"), затеять новую телепередачу и т.д., и т.п.
...А потом случилась беда. Погиб друг. Разбился, по пьяному делу перелезая из окна на балкон. Друг был студентом. Говорят, умирая, он твердил: "Игорь не виноват... Игорь не виноват..." Но Савостин был с ним в той компании. То есть, с точки зрения морали и этики, совершил недопустимое: пил со студентами.
Из университета пришлось уйти. За погибшего парня Савостин винил себя страшно. До конца своих дней.
...Работать он пошел в кинотеатр "Октябрь". Директором тогда была Наталья Шагина, и на пару они устроили несколько роскошных кинофестивалей. Но... конец восьмидесятых не очень-то располагал к посещению "киноуниверситетов". Да, люди ломились на "Легенду о Нарайяме" - но не потому, что их привлекали японское кино и тонкая вступительная лекция Игоря Григорьевича. Им хотелось на большом (!) экране увидеть, как мужик совокупляется с козлом. А лысоватый дядечка в потертом пиджачке, чего-то там вещающий со сцены перед началом сеанса, раздражал, отвлекая от главного. В зале свистели, улюлюкали - Савостин уходил. А после мучился от того, что не может найти нужных слов для ЭТОЙ аудитории.
...Когда в страну хлынуло видео, Савостин перешел в видеоцентр на Горького. Киноманы "перетекли" вслед за ним. Это было сумасшедшее время. Кассеты отсматривались десятками, на четырех мониторах сразу - иначе было не успеть, а ведь к каждому фильму Савостин писал аннотацию, особо выдающиеся - рецензировал. Он проводил фестиваль параллельного кино (для эстетов), ставил в прокат шедевры Бергмана и Феллини - а зритель требовал "Девочек из домика на колесиках". И сваливал в подвальный видеосалон, где за рубль получал и "девочек", и "Эммануэль" в ассортименте, и прочую "дас ист фантастиш".
Постепенно Савостин становился "человеком до востребования" - а востребовали его все реже. Нет, он еще котировался. Но... к примеру, однажды мы торопились на очередную премьеру Марчелли в Тильзит. До спектакля оставалось минут сорок, а мы были вынуждены тормозить через каждые пятьдесят метров: перебравший накануне Савостин очень интеллигентно просил "остановиться на секундочку"... А поскольку воспитание не позволяло ему справлять надобность прямо на обочине, он чесал по полю за линию горизонта - туда, где чернели кусты. И возвращался очень сконфуженный.
На спектакль мы опоздали - но без Савостина его не начали. Все-таки именно он из калининградских (а может, и российских) критиков был первым, кто увидел в молодом режиссере из Советска, поставившем далеко не бесспорных "Дачников", будущую мега-звезду. Марчелли уважал его, но... и уважение, и восхищение, и прочие приятные чувства все чаще были с оттенком горечи. Ностальгия по Савостину - так это можно было назвать.
Последние несколько лет он нигде не работал. И становился бесконечно далеким от себя самого прежнего.
...Он был романтиком. Шестидесятником. Не зря любил Шпаликова, Визбора, Окуджаву, с их щемяще светлой нежностью. Он так и не повзрослел. Помню, как-то я процитировала Данте: "Земную жизнь, пройдя наполовину, я очутился в горестном лесу..." (имея в виду 35-летнего чеховского героя). "Ты что?! - искренне возмутился Савостин. - Какая же это половина жизни? Мне тридцать пять. Я что ж, по-твоему, уже в лесу?!"
Так же неподдельно он возмущался, когда его оштрафовали в трамвае: кондукторша отказалась поверить в то, что он еще студент... а он почти до сорока проездил по студенческому билету. Он не прикидывался и не был инфантилен - просто в душе он, разменяв любой десяток, оставался подростком. Наивным и ранимым. Беззащитным. Беспомощным.
Это чудовищная глупость - считать, что "талант всегда пробьет себе дорогу". Настоящий талант, как правило, скромен. И "пробивать дорогу" ему нечем - ни когтей, ни зубов... ничего "пробивательного" природой ему не предложено. Он весь - как оголенный нерв. От грубого прикосновения - больно.
Новых "условий игры" Савостин не принял: деньги были для него не целью жизни, а всего лишь "звенящими возможностями". Которых катастрофически не хватало. И он влезал в долги, частенько за один день обегая полгорода. Потому что тех, кто мог ссудить ему червонец, становилось все меньше. Круг общенья таял. Видеть его, темного и опухшего со вчерашнего перепоя, просительно заглядывающего тебе в лицо, было невыносимо. Он предавал себя тем, что спивался. Себя - и тех, кто его по-прежнему любил.
Спасти его было невозможно. И это не "жалкий лепет оправданья": спасти от водки можно лишь того, кто сам этого хочет. Савостин - не хотел. Наверное, ТАК ему было проще.
Как и тысячи других русских интеллигентов, Савостин заливал водкой и личную тоску, и общую неустроенность мироздания. В обществе, помешанном на "бабках", места ему не нашлось. "Взрослые дети" здесь не выживают.
В любимой чеховской пьесе Савостина - "Дяде Ване" - герой остервенело кричит: "Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский!" А другой отвечает: "Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, - те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы... У нас только одна надежда и есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные..."
...Савостин - отмучился. Да пошлет ему Господь приятных видений. Я знаю, что, умирая, он всех простил. Иначе и быть не могло - он зла не помнил. Мы тоже прощаем его. Не только с ним - с той частью себя, которая с Савостиным, несмотря ни на что, была накрепко связана. А помнить его мы будем, пока живем. Молодого, красивого, умного, светлого и взором и душой... НАСТОЯЩЕГО. Amen.
Д. Якшина