"Колеса опрокинутого бомбой локомотива при определенных условиях, могут долгое время продолжать вращаться впустую", - такое наблюдение сделал после воздушного налета в 1944 году Луи Клапье, автор романа "Крепость КЁнигсберг. Последние дни". В годы Второй мировой войны Луи Клапье был французским военнопленным, заключенным одного из концлагерей на территории Кенигсберга.
Роман о последних днях осажденной крепости написан им несколько позже - в начале пятидесятых, и интересен тем, что дает нам возможность увидеть это время как бы "изнутри", глазами беспристрастного наблюдателя, не питающего особой любви ни к немцам, ни к русским. В романе почти отсутствует событийная канава, герои его появляются на страницах, чтобы тут же исчезнуть, как это было, наверное, и в действительности. Их имена ничего не значат ни для автора, ни для читателей. Имена - это слишком личное, слишком индивидуальное, а в последние дни перед штурмом Кенигсберга обе противоборствующие стороны мыслили глобально... И "личности" сливались в единую массу, состоящую или из "боевых единиц", или из "потерь живого состава". Нет ни любви, ни ненависти - господствует иное состояние. Для наступающих - азарт, для тех, кто в обороне - ужас. И томительное ожидание возмездия. Потому что каждый, находившийся в обороне, понимал: пришел час расплаты. И то, что происходило в сорок первом - сорок третьем на улицах российских городов и деревень, может повториться здесь и сейчас. В Восточной Пруссии... в крепости, казавшейся такой незыблемой и неприступной.
...Хваленый немецкий порядок бесповоротно нарушен, повсеместно господствует хаос, люди встречаются - и расстаются, теряют родных и близких, живут даже не одним днем - минутой, секундой! - потому что никто не знает, сколько еще времени отпущено ему судьбой. Мы публикуем не весь роман (довольно объемный), а только избранные места. Но даже в таком, сильно урезанном виде он представляет собой культурно-историческую ценность, будучи и свидетельством очевидца, и прошедшим сквозь десятилетия напоминанием о тех "трагичных" днях, которыми закончилась прежняя история Кенигсберга - и началась новая.
...27 января. Вторая половина дня. По Хаффштрассе - дороге вдоль залива, мимо военного завода Шихау (ныне судостроительный завод "Янтарь") в направлении на поселок Хаффштром (ныне местечко западнее посёлка Шоссейный в Балтийском районе Калининграда) идут четверо французских военнопленных. Они мирно беседуют между собой. Четверо военнопленных без конвоиров за спиной. Четверо военнопленных на свободе. Их неожиданный путь на свободу начался ночью. Около полуночи раздался и затих топот большой массы людей - охрана увела колонну русских военнопленных в южном направлении. В последний раз прокричали, проревели гудки с отчалившего крейсера. Французские военнопленные, находившиеся на территории лагеря III, могли видеть немецких беженцев, прибывших на верфь для посадки на судно. Теперь эти беженцы возвращались в город группами: странными группами пожилых людей, преимущественно женщин, нагруженных мешками, чемоданчиками и узлами. Некоторые из них сложили свой багаж на детские саночки и тянули их за собой на веревочках...
Затем все стихло.
Четверо французских военнопленных, которые теперь шагают вдоль Хаффштрассе, не спали всю ночь. Они смогли увидеть немецкого лагерного коменданта, с альпинистским рюкзаком за спиной, украдкой покидающего территорию лагеря.
Выходя из лагеря, капитан медслужбы Лакур, военный священник Бове, Монье и Рене оказались рядом с опустевшим караульным помещением.
В кабинете коменданта, дверь в который была сломана еще в первой половине дня в ходе поспешного бегства, кроме пепла от каких-то сожженных документов они обнаружили: две винтовки без патронов, рождественскую елку, еще три дня назад прочно стоявшую в своем треножнике, остатки догоревших свечей. Разбитый микрофон, с помощью которого комендант обращался к обитателям лагерных бараков.
Справа и слева от лагеря III, на расстоянии от четырех до пяти километров, приближались навстречу друг к другу огненные дуги фронта, грозившие захватить в клещи и равнину, и лагерь, и верфь, и воды залива с Прегелем.
...Военному священнику Бове, Рене, Монье и врачу еще никогда не приходилось видеть этот ландшафт таким, как в это утро. Он уже не ограничен с четырех сторон зоной для пленных, в которой остается открытым для глаз разве что только небо. Внезапно они осознают, что эта земля теперь принадлежит им, и они вступают во владение ею так - как командир принимает участок фронта.
...Французские беженцы прибывают сюда со всех сторон: из центра города, из пригородов, из окрестных деревень, с юга и с востока. У многих с собой нет никаких вещей. Они бросили свой багаж, чтобы иметь возможность двигаться быстрее. Доведенные до изнеможения, они плотнее закутываются в свои толстые шинели, сумки заполненные до отказа, головы в тяжелых меховых шапках, сапоги подвязаны бечевками, усы и бороды взъерошены и спутаны. Почему они не дожидались прихода русских на своих местах?
- Мы думали, что нам лучше собраться вместе. Для того, чтобы они могли нас отличить. И именно Кенигсберг подходит для этого лучше всего. И как только мы сюда прибыли, нам сказали: "Идите на Шихау, на верфь. Вы все должны собраться там. Там уже все организовано!"
Лагерь III превратился в сборный пункт, на который люди прибывают, получают пищу, затем распределяются по пустующим баракам лагерей Данцинг, Цихенау и Эрмланд.
Прошедшая ночь была наполнена хлюпающими звуками шагов, людской толчеей, приказаниями, отменами приказаний, руганью беспрерывно прибывающих и отправляемых дальше.
- Если бы все шло так и дальше! - говорит Рене...
Четверо французов смотрят в направлении на Шпандинен (ныне посёлок Суворово в Балтийском районе Калининграда). Там - русские. Там, за заснеженной возвышенностью и за всполохами огня. За спиной четырех мужчин - верфь, город, немцы. В траншеях перед лагерями, между заливом и дорогой, ведущей на Хайлигенбайль (ныне город Мамоново), закрепились на местности немецкие солдаты.
- Впереди, перед нами, - зенитная батарея, батальон пехоты, батальон фольксштурма (народного ополчения) и элитная дивизия СС "Герман Геринг", - говорит Монье. Его это интересует.
25 января 1945 над Кенигсбергом поднимается серый день. Уже несколько дней на побережье Балтийского моря господствует жестокий мороз. Минус двадцать пять. Ветер гонит и вздымает снежную пыль. Она носится вихрем над мостовыми, портовыми сооружениями и надо льдом залива. Земля, небо, дома, складские сооружения в порту, кирхи и старинные здания сливаются друг с другом и растворяются в обманчивой мгле. В серых, мрачных тонах их очертания тают как в страшной сказке.
...На город, полностью застывший от ветра и мороза, подобно действию электрического тока на мертвое тело, подействовало объявление боевой готовности номер один, степени последней и самой высшей.
Многочисленные крупнейшие жизненно важные магистрали, ведущие к фронту, пришли в движение. И снова замерли. Город, готовый к своей участи, на короткое время взбудораженный и обретший бодрость, снова впал в состояние застоя. В состояние бесчувственности.
...Поздно ночью генерал, в подчинении которого находилась крепость Кенигсберг, отдал приказ о приведении в боевую готовность номер один. Он долго не решался сделать это - отдать этот приказ. Было совсем непросто отдать этот приказ: о боевой готовности номер один, приказ - вынужденный крайней необходимостью.
Генерал принял это решение на своем командном пункте, расположенном между улицами Штайндамм (ныне Житомирской) и Трагаймер Кирхенштрассе (ныне подполковника Иванникова). При нем находились лишь начальник штаба и офицер-ординарец, молодой ротмистр, получивший тяжелое ранение на фронте. Генерал слыл бывалым воином. Он прошел через две войны. Рыцарский крест с дубовыми листьями, висевший на его шее, красноречиво свидетельствовал о том, что ему уже много раз приходилось отдавать приказы о переброске оружия, машин и солдат. И все же в то раннее утро в своем бетонном бункере он медлил. Не потому, что сомневался в выполнении приказа. По одному лишь его слову службы обеспечения были готовы приступить к выполнению поставленной задачи, а резервные части - вступить в сражение. Солдаты охранных батальонов, служащие военно-юридической службы, снабжения, складов продовольственного и вещевого довольствия беспрекословно выполняли его приказы. И все же, не слишком ли рано он отдал приказ о боевой готовности номер один?
Русские стоят перед городом.
...За спиной обороняющихся остается только залив. Залив, который был лишь частью кольца блокады. Остается, правда, Кенигсбергский морской канал через льды залива на Пиллау (ныне город Балтийск), к Балтийскому морю. Уже несколько часов фарватер этого канала находится в зоне обстрела русских орудий.
...Но вопреки вызывающим тягостное ощущение переменам в сообщениях верховного командования, вопреки рассказам раненых, которые стали прибывать во всех поездах, приходящих с фронта, вопреки пессимизму офицеров-фронтовиков, бывавших в штабах в служебных командировках, немецкое население не теряло надежды. Этот оптимизм усиливали воспоминания о победе над Нарвской армией генерала Самсонова в битве при Танненберге в 1914 году.
...Однако мало-помалу город узнавал о масштабах немецкого поражения.
...Вдоль узких восточно-прусских рек: Ауксине, Свине, Омет и Дройе неуклонно продвигались советские гвардейские полки: коренастые москвичи со скуластыми лицами, кавказцы с черными свисающими вниз усами, сибиряки, для которых пронизывающий ледяной ветер был родной стихией, подгоняющие вперед своих низкорослых лошадей с жесткой косматой шкурой, раскосые бойцы передовых подразделений в форме землисто-серого цвета, с голенями в обтрепанных обмотках. Они, тяжело ступая, протаптывали нетронутый снег в редколесье, устремлялись вперед через замерзшие протоки, неожиданно, с пронзительным криком, атаковали с тыла немецкие батареи и, открывая огонь из автоматов, сминали обойденные немецкие позиции.
Русские! Русские! Как только где-нибудь возникал этот призыв, беженцы на дорогах внезапно обращались в бегство, оставляли свои тележки и пожитки и бросались врассыпную в заснеженные поля: советские пехотинцы открывали огонь из своего оружия и принуждали группы мужчин и женщин остановиться, перепрыгивая большими скачками через упавших, со смехом, рывком поднимали лежащих, распрягали лошадей, и после этого, основательно покопавшись в багаже, продолжали свое движение, в то время как вдали ухала русская артиллерия и, заглушая шум боя, раздавались крики приведенных в состояние ужаса женщин, не скрывавших переживаний оттого, что на этот раз группа беженцев была перехвачена.
Случалось, в какой-нибудь деревушке немецкие солдаты оказывали сопротивление. Тогда русские пехотинцы, осторожно, как кошки, пробирались вдоль стен домов, бросали ручные гранаты в подвалы, залезали на крыши, а на открытых местах вскарабкивались на деревья, обстреливали и улицы, и самые глухие закоулки, а в тупиках и дворах бросались в ближний, рукопашный бой. Очень скоро из погребов наверх доносились лишь последние шорохи и последние крики последних солдат и последних жителей.
После этого советским командирам взводов ничего не оставалось делать, как собирать своих людей, занятых чисткой штыков о снег. Деревня оставалась за ними в глубоком молчании. Молчании ночи. Странном молчании луча солнца, играющего в сосульках в замороженном насосе. Русские солдаты сбивали таблички с названиями улиц, заменяли их желтыми дощечками с кириллическими буквами и продолжали движение вперед...
В Кенигсберге люди совсем потеряли голову. Город из противоречащего здравому смыслу оптимизма впал в состояние паники. Сообщения о катастрофе сыпались как удары одно за другим... К 25 января 1945 года первые русские снаряды упали на пригородные шоссе, переходящие в главные городские магистрали Кенигсберга. Ночью разведка 3-й немецкой армии направила в штаб коменданта крепости перевод перехваченного приказа по фронту генерала Черняховского, командующего 3-м Белорусским фронтом, приказа, подписанного им накануне большого наступления.
Этот приказ по фронту гласил:
"Две тысячи километров прошли мы вперед и видели уничтожение всего того, что было создано нами за двадцать лет. Теперь мы стоим у берлоги, откуда фашистские захватчики напали на нас. Мы не остановимся до тех пор, пока не очистим ее.
Пощады не будет никому, как и нам не было пощады. Нельзя требовать от солдат Красной Армии, чтобы они щадили врага. Они пылают ненавистью и местью. Земля фашистов должна стать такой же пустынной, какой стала после них и наша земля. Фашисты должны умирать, как умирали и наши солдаты".
Исходя их этого, снова будут присланы корабли, чтобы завершить эвакуацию беременных женщин, больных, грудных детей и пожилых. Сообщение прерывается лишь на время, необходимое для очистки территории от русских разведывательных групп, которые осмелились продвинуться вдоль залива. С этим можно справиться за половину дня... Служите в войсковой части, расположенной здесь, господин старший ефрейтор?
Гизела отвечает:
- Старший ефрейтор Бреннер служит в транспортной роте в казарме Марауненхоф (ныне посёлок Большие Пруды в черте Калининграда).
- Ах так...
Госпоже Ридманн хочется спросить еще кое-что. Но она не решается. Несомненно, эта маленькая Бауманн дерзкая девчонка.
Следует еще раз напомнить ей о необходимости быть скромной и дисциплинированной. Взгляд госпожи Ридманн еще раз осматривает комнату и задерживается на чемоданах, напоминающих о поездах, которые уже не ходят. И это портит ей настроение. Она поворачивается к двери, но прежде чем выйти оглядывает еще раз:
- До свиданья! Желаю хорошо поразвлечься!
Гизела и солдат молча опускают стаканчики.
Подполковник Винклер находится в Кенигсберге с 28 января. В начале большого наступления он командовал одним из территориальных стрелковых полков, который держал оборону на участке леса в низине у реки Дейма южнее Лабиау.
Пожилой подполковник участвовал в двух войнах. На его груди - ордена, полученные в этих войнах. В 1914 году он в качестве добровольца, простым солдатом принимал участие в боях под Шампанью. В 1916 году - лейтенант запаса. Железный крест при Во. В 1939 году - он видел бомбардировку Варшавы. Осеню 1941 года он командовал батальоном при высадке на остров Эзель и в боях под Ораниенбаумом. С марта по октябрь 1942 года он со своими людьми стоял в лесах под Волхвом. Затем он из-за своего возраста прикомандирован в качестве исполняющего обязанности на одну из должностей штаба I армейского корпуса в Кенигсберге. Когда граница оказалась под угрозой, его снова назначили на командную должность.
Пожилой подполковник никак не мог понять, как это от него требовали оборонять участок рубежа по реке Дейма одним территориальным стрелковым полком. Он спросил про артиллерию? Артиллерия не придавалась. А танки? И танки не были приданы. Тогда пожилой подполковник спросил офицера штаба армии:
- А что нам делать, если противник применит артиллерию и танки:
Офицер штаба армии на это смог ответить только, что: сюда русские никогда не дойдут.
Но русские дошли до реки Деймы и нанесли удар вдоль обоих берегов Деймы в направлении с юга на север; использую пехоту и танки, они расширили прорыв на всю восточную часть Земландского полуострова, они достигли побережья залива Куришес Хафф (ныне Куршский залив) и побережья Балтийского моря у Кранца(ныне город Зеленоградск); затем они нанесли удар в западном направлении, чтобы обойти Кенигсберг.
Подполковник правильно понял смысл русской артиллерийской подготовки. Он собрал людей и грузовики. Его воинская часть через Наутцкен (ныне посёлок Добрино Гурьевского района) и Кугген (нфне посёлок Первомайское Гурьевского района) возвратилась в Кенигсберг. Два дня и одну ночь полк двигался по битком забитой дороге. Женщины и дети забирались на машины с боеприпасами. Русские самолеты подвергли колонну воздушному налету. Мертвых оставили лежать на снегу, раненых погрузили на повозки и продолжили движение на юго-запад. Тихо падал густой снег. В придорожных канавах лежали на расстоянии друг от друга опрокинутые повозки и разбросанные дорожные вещи, покрытые снегом, и то там то тут тихие фигуры, также покрытые снегом, небольшие сугробы: мертвые. Ночью беженцы, чтобы лучше видеть направление движения, зажигали на дороге смоляные факелы, так как сбившиеся с дороги проваливались в глубоком снегу. Снова прилетали русские самолеты. Для раненных на грузовиках не было ни врачей, ни шприцев, ни теплого питья. И все колон
на приближалась к Кенигсбергу, и в рассветные сумерки на третий день пожилой подполковник миновал форт в Кведнау (посёлок Севрная Гора в Ленинградском районе Калининграда) и оказался с оставшимися людьми, оружием и транспортными средствами перед казармами в Ротенштайне (посёлке Кутузово в Ленинградском районе Калининграда). Во дворе казарм стояли распряженные повозки. Беженцы лежали на матрасах на снегу, дети и солдаты грелись у костров - солдаты, которые до этого двигались днем и ночью, которые не имели понятия, куда они в дальнейшем будут направлены. Когда их начинали расспрашивать, они не могли рассказать ничего кроме: ветер, замерзли ноги... ночь... смоляные факелы... русские самолеты...
Пожилой подполковник прибыл с рапортом к генералу.
Генерал не принял его.
Генералу, очевидно, нечего было ему сказать.
Если бы все шло точно по плану гауляйтера Коха, никакой проблемы с беженцами вовсе бы не было. Они все были бы брошены в бой. Лежали бы за пулеметами в траншеях засыпанных снегом и затопленных водой. Семидесятилетние женщины, школьницы с заплетенными косичками стояли бы с фаустпатронами у окон подвалов. Все пали в бою. Все погибли бы -"непоколебимо удерживая землю Восточной Пруссии". Как предписывалось распоряжением свыше. Доктор Фриис, который тогда еще сидел в Кенигсберге, в редакции, превращенной в каземат, опубликовал жирным шрифтом на первой странице телеграмму:
"Гайляйтер Эрих Кох, рейхкомиссар обороны Восточной Пруссии, -рейхканцлеру Адольфу Гитлеру.
Мой фюрер. Я сообщаю, что мужчины и женщины Восточной Пруссии исполнят свой долг, как первый отряд поставленной в строй элиты национал-социалистической партии, и с радостью погибнут за вас".
...В подвале никто не удивился, увидев появление старшего лейтенанта. Место, в которое он попал, оказалось домовой прачечной; в одном углу стоят чаны, а в середине помещения находится грубый широкий деревянный стол для глажения. Четверо солдат играют в карты. Один из них в звании фельдфебеля. В углу комнаты, за котлом для кипячения белья, между корзинами для белья лежат и стоят винтовки и противогазы. Под котлом разведен огонь.
- Добрый день, - говорит старший лейтенант. Фельдфебель поднимается.
- Кого-нибудь ищете, господин старший лейтенант?
- Капитана Лема из десятой роты.
- Не могу знать...
Гоффмайер подсаживается к солдатам. Война также и в этом подвале. Война на родной земле. Эти мужчины - настоящие солдаты. Офицер дает им возможность рассказать их историю. Они дрались у озера Пайпусзее и у Великих Лук, при Вязьме и Борисове, против партизан в лесах, и также здесь в восточно-прусских деревнях севернее города. Еще позавчера... их сменил фольксштурм. Фольксшутрм?
- Парнишки четырнадцати лет. Не полный восторг. Господин старший лейтенант, вы только подумайте, нас позволили заменить на пацанов четырнадцати лет. У них были фаустпатроны. Если они вообще об имеют представление, то они, в лучшем случае, могут с ними сделать один выстрел... Они сказали нам, что в крайнем случае, они еще могут драться своими ножами. И они это будут делать, только это будет продолжаться не слишком долго. Что вы об этом думаете, господин старший лейтенант? Вы, конечно, знаете, как долго Иваны провозятся с нашими юношами четырнадцати лет, которые захотят драться на ножах, - не долго, понятное дело. Мы... мы здесь ждем приказа. Да. Наш капитан тоже здесь, на другой вилле. Что касается продовольственного снабжения, то сводим концы с концами. Вы знаете, город все дает. Нужно только правильно организовать. Ну, к счастью, опыт у нас есть. Мы, старые вояки, знаем, конечно, как организовать. Вчера вечером у нас здесь были даже девушки. Девушки и выпивка. Настоящий французский коньяк. Да, даже девушки.
"Невесты крепости", как их здесь называют. И это тоже нужно. Нужно именно понимать как организовать. Только глупый не понимает, что собственно происходит. Русские перестали стрелять, а это нехороший признак. Скажите, а правда, что фюрер ведет переговоры с американцами?
Война на родной земле - Гоффмайер повстречался с ней у стадиона возле Дома актера: там обучали подростков бросать ручные гранаты. Перед входом на спортивную площадку пожилой офицер производил награждение: прикреплял железные кресты второго класса двум юношам из гитлерюгенда (юношеская фашистская военизированная организация). Оба смотрели безумными глазами: жестокими, серо-стальными, немигающими. Гоффмайер поспешил уйти. В тот день он уже видел всякое. Но это - нет! Он не хочет этого видеть. Он не может смотреть на это.
...Есть только один окруженный город, по которому он целый день прошлялся безо всякого результата. Есть земля, пылающая под ногами, война, которая превращается в хаос, два болтуна, коротающие вечер с господами из тевтонского ордена, не думая о том, что может быть, уже завтра спозаранку русский солдат в приплюснутой ушанке просунет в дверь этого подвала свою голову и ствол своего автомата... Сигарета Гоффмайера приобретает обычный горьковатый вкус, а направление беседы становится настолько бессмысленным, что в голове старшего лейтенанта возникает вопрос, не будет ли чего хорошего в том, что русский солдат появится прямо сейчас.
...Русские повсюду. Они незримо присутствуют во всем городе. Они - в каждом подвале. Они - с немецкими артиллеристами за их орудиями, - с офицерами оперативных отделов в штабных бункерах, их приближение чувствуется в деревянных бараках русских рабочих, насильно угнанных за пределы родины, они - в лагере французов, они - являются в кошмарных снах госпожи Ридманн, они - в заботах гауляйтера Коха, они - на фронте, кольцом опоясывающим Кенигсберг. Белорусы и москвичи, калмыки и татары, украинцы и галисийцы 3-го Белорусского фронта.
Они здесь - с их орудиями, окрашенными в светло-зеленую краску, с их низкорослыми литовскими лошадками, с пехотинцами вооруженными автоматами с круглыми дисками, с их женщинами-солдатами, в тяжелых сапогах и удлиненных гимнастерках - наводчицами орудий и регулировщицами движения, с небольшими желто-зелеными флажками в руках и с винтовками за спиной.
Они здесь с их "катюшами" - "сталинскими органами", выпускающими при каждом из шести залпов по шесть ракет калибра 82 мм; они с молодыми танкистами, крестьянскими пареньками на вид чуть старше шестнадцати лет, высовывающимися из люков в своих перепачканных меховых шлемах и смеющихся. Они здесь. И они повсюду.
...Гоффмайер вспоминает русские наступления под Орлом и под Великим Луками. Русские до хрипоты кричали: ура! ура! И падали, как подкошенные, под огнем его пулемета. И все русские тогда прорвали фронт и вот теперь они здесь. Гоффмайера больше не прикрывает пулеметный огонь, да и нет у Гоффмайера сейчас пулеметов. Гоффмайер думает, что во всем этом нет его вины.
"Русские, - думает Баумайстер. - Русские". Он пытается заставить себя думать о Саарбрюккене. Чтобы изгнать мысли о повешенных в Харькове. Одно из очень мрачных его воспоминаний.
Русские. Госпожа Ридманн прочитала книгу "Недочеловек". - Они пожирают друг друга, они совсем как вши, они не умеют читать, артиллерийские офицеры не владеют тригонометрией. Русские здесь. Русские будут снова отброшены. Русские не прорвутся.
"Русские не причинят мне вреда, - думает Гизела... - Я не сделал им ничего плохого..."
"Русские поступают правильно, они соблюдают обычаи сухопутной войны. Они не бомбили ни одного горда в тылу. Чем скорее они придут, тем скорее все это кончится". Старшему ефрейтору Бреннеру хочется, чтобы война закончилась скорее; как можно скорее.
Генерал ведет подсчет. Дивизии, боеприпасы, продовольствие, время боя, донесения войск. Для генерала русские - задача на сложение.
Монахиня сестра Мария из Красного креста, которую расспрашивают солдаты, в контратаке отвоевавшие немецкую деревню, знает, что русские насилуют женщин. Сестра хочет отравиться. Она сказала солдатам, что знает каковы русские в действительности, ей пропаганда не требуется.
Галина, маленькая медсестра-украинка, работающая с французским врачом, думает о том, что она сержант медико-санитарной службы Красной армии, и что ей идет военная форма.
Эрих, портовый рабочий-коммунист, хочет чтобы русские пришли немедленно и навели порядок. Он не может забыть своих семерых товарищей. Семерых обезглавленных товарищей. Эрих сейчас выбирает свой новый путь. Он знает, что за спиной у него страх, расстрелы, страдания от голода. Что ждет его в конце его нового пути?
О чем думают русские на покрытых снегом полях и в лесах, в занятых деревнях и захваченных траншеях?
Ветер приносит издалека лишь звуки фронта.
Мыслей русских ветер не приносит.
Все восемнадцать дней и восемнадцать ночей русское наступление разворачивалось в полную силу.
Немецкие офицеры в городе Кенигсберге довольствовались тем, что на квадратах карт карандашами заштриховывали участки между старой и новой линиями фронта, потерянной территории двух районов перед городом: Земландского фронта и блокированного района Хайллигенбайля.
...С каждым днем заштрихованные участки квадратов карт сходились, приближаясь все ближе и ближе. С каждым днем все более мрачным становились донесения коменданта укрепрайона верховному командованию вермахта. В верховном командовании офицеры также штриховали карты и ломали голову над формулировками текстов сводок вермахта.
Генерал Отто Ляш в бетонном бункере в подвале Верховной почтовой дирекции (ныне здание штаба Балтийского флота) все десять дней был только летописцем катастрофы.
Он видел, что стратегические заграждения перед городом разрушены.
Он видел развитие охватывающего наступления русских.
Он видел создавшуюся панику.
Генерал не верил в чудеса. Он признавал лишь очевидные истины: огневую мощь воинских частей, особенности местности, мобильность войск. Он знал, что стойкость воинских частей в бою определяется: вооружением, снабжением, моторизацией, возможностью тактического маневра, боевым духом, и четким взаимодействием различных родов войск. Он знал, что во всем этом противник имеет преимущество.
Он знал, что город полностью блокирован и что войска на плацдарме у залива, далее к югу, - в кольце, которое они не смогут расширить, тем более прорвать, так как с военной точки зрения такой прорыв был бы невозможен.
Он знал, что водоснабжение нарушено, что электричество больше не подается, что раненные предоставлены самим себе, что офицеры больше не могут держать в руках своих людей и что снабжение горючим и боеприпасами находится в полном беспорядке и пущено на самотек. Городские укрепления способны продержаться короткое время. Русские могут, если захотят в любой момент создать новый хаос и посеять новую панику, предприняв новое наступление. Предпринять наступление на город, на командный пункт генерала, продвинувшись на семь километров, осуществить последнее продвижение победителей через слабо защищенные развалины. Генералу было известно многое.
Генералу было что вспомнить.
В полумраке подвала его окружали воспоминания двенадцати лет.
Воспоминания двенадцатилетней истории генерала третьего рейха. Когда-то давным-давно он был офицером полиции, изнывавшим от скуки в очень тихом немецком городе. Городе, в котором было много офицеров полиции, изнывающих от скуки. Такое положение не могло продолжаться долго. Его положение также оказалось не долгим. Из офицера полиции он превратился в строевого офицера. Германия снова ввела всеобщую воинскую повинность.
Офицер посещал занятия и завершил учебный курс. Он нес службу в казарме и бывал в служебных командировках.
Разразилась война.
К этому моменту офицер носил знаки различия полковника.
Он командовал своим войском в победоносных боях.
В 1941 году он со своим полком прошел через Литву, Латвия и Эстонию. И он со своими солдатами вошел в Ригу. Чуть-чуть быстрее, чем следовало. Он попал в окружение. Однако присутствия духа он не потерял. Он вырвался из кольца окружения. Он спас свой полк. Он был награжден рыцарским крестом. Радио и пресса превозносили его как офицера новой школы, проявившего беспримерную отвагу, как полководца исключительной энергии, победителя под Ригой. Ему было присвоено звание генерала. Он командовал одной из самых лучших немецких пехотных дивизий. Ему было доверено военное руководство и исполнение обязанностей командира I Армейского корпуса в Восточной Пруссии, как раз в тот момент, когда ход боевых действий в этой области приобрел первостепенное стратегическое значение. Будучи самым страшим по возрасту и старшим по званию в районе дислокации, бывший офицер стал теперь комендантом крепости Кенигсберг.
Компания 1941 года, наступление в Курляндии, Рига, - многое вспоминается в полумраке подвала. Эти воспоминания тяготят, когда думаешь о раненных лежащих в агонии, об отступающих полках, о беженцах. Когда думаешь обо всех живых существах, которые находятся в осажденном городе и ожидают завтрашнего дня, спрашивая себя останутся ли они завтра в живых.
На низком столе расстелены карты. Две лампы под зелеными абажурами бросают на них широкие круги света. Низкие потолки убежища отражают тусклый свет. Силуэты семерых собравшихся мужчин, склонившихся над столом, растянулись по шершавой штукатурке стен и бетонному полу и там, в углу, между стеной и полом они переламываются и искажаются. Семеро мужчин. Три генерала, три полковника, один капитан. Оперативное совещание. Деликатная тема. Нет никаких изменений в обстановке, которые следовало бы обсудить. Обстановка та же, что и в прошлый веер, та же что и за два вечера до этого, та же что и в день, который предшествовал тому вечеру. На этот раз, однако, совершенно ясно: боевых действий не ожидается.
...Единственным новым вопросом является теоретическое обсуждение организации внутренней обороны города.
Вопросы, касающиеся подразделений сил обороны, решены быстро. Комендант крепости дает приказы командирам дивизий: замена частей; новые указания по снабжению боеприпасами, назначение новой инспекторской проверки медико-санитарной службы; местная переброска воинских частей. Обычная папка приказов. Короткие уточнения. Общее согласие.
Комендант крепости подводит итог. Его руки удаляются от карты, он выпрямляется, большой и темный. Он одет в кожаное пальто.
Слова просит пожилой генерал в немножко великоватой форме, с красными обшлагами и красными двойными лампасами на брюках. Этот генерал, с его аристократичной внешностью начинающего стареть человека, с седыми волосами, тот самый командир, который заслуженно упоминался в первых военных сводках этой войны за то, что со своими военными инженерами взял оборонительные сооружения под Люттихом. Этот поседевший в казармах, военных лагерях, на ученьях и в боях офицер начал свое сообщение со слов:
- Гауляйтер комиссар совета обороны полагает, что...
Этот пожилой генерал исполняет обязанности офицера связи между национал-социалистической партией и вермахтом. Он не занимает командной должности. Он отвечает за внутренние оборонительные сооружения города.
Пояснение обстановки. Внутренние оборонительные сооружения города. Мнение гауляйтера Эриха Коха, бывшего железнодорожника из Рейнской области о внутренних оборонительных сооружениях города. Совещание затягивается.
Семь человек: три генерала, три полковника и один капитан слушают молча, пытаясь понять то, что думает человек в своем обустроенное бункере, под Нойтифом (ныне посёлок Коса в Балтийске). Гауляйтер Кох ратует за то, чтобы привести оборонительные сооружения, дома и подвалы города в состояние пригодное для обороны.
Крепостные сооружения? Эти элементы крепостных сооружений, построенные в 1872 году из кирпича с их казематами, выступающими углами, оборонительными башнями, въездными воротами, валами и рвами, - пригодные лишь для того, чтобы служить задним планом для съемок исторического фильма. Так, наверное, думают три генерала, три полковника и капитан. Наверно, так думает и сам пожилой генерал, все еще продолжающий говорить. Однако, существует также точка зрения гауляйтера Коха и партии... Зеленые абажуры бросают на карты тусклый свет.
Стоит генерал в кожаном пальто. Он задумался. В ходе детального обсуждения он делал краткие, очень аккуратные личные записи.
...На дороге, ведущей из Кенигсберга в Пиллау, там, где дорога проходит через открытое поле, сооружена виселица. Своим видом она совсем не похожа на обычные виселицы. Она скорее напоминает высокие строительные леса. Две опоры, одна слева, другая справа от дороги. Длинная поперечная перекладина укреплена на большой высоте. На этой перекладине висят пятеро немецких солдат. У них смиренный, пристыженной вид, который имеют все повешенные, вид - который им придают их наклоненные головы, фиолетовые высунутые наружу языки и искаженные рты. У всех у них на груди укреплены прямоугольные щиты. На щитах надписи, сделанные крупными, черными буквами: "Я вишу здесь, - потому что я трус... Я не хотел защищать Германию"...
Один из повешенных - водитель мотоцикла с коляской Герцманн, - 1910 года рождения, уроженец Морунгена (ныне город Мронгово в Польше), механик сельскохозяйственных машин, женат, ребенок, железный крест второго класса за Лодзь, ранение под Калининым в 1941 году, ранение при Иванке в 1943 году.
Фельджандармы (полевая полиция)арестовали его на дороге, ведущей из Кенигсберга в Пиллау, за отсутствие командировочного предписания. Он, несомненно, хотел попасть на побережье, в место эвакуации гражданских беженцев.
Может быть до побережья удалось добраться его жене Лене, его сестрам Марте, Эрике и Гретель, его сыну Руди, и пожилому крестьянину - его отцу.
"Я вишу здесь, - потому что я трус"...
Солдаты, направлявшиеся на свои позиции за городом, должны были проходить под перекладиной, на которой висели эти пятеро немецких солдат.
...Момент! Прежде чем начать отход, Гольштайн хочет еще разок сделать выстрел. На улице Берлинерштрассе (ныне улица Суворова) слышны хлопки разрывов ручных гранат. Русские уже здесь. Пехотинцы устремляются вниз по склону. В одно мгновение немецкий пулеметчик устанавливает свой пулемет и, вместе со своей группой, занимает позицию под прикрытием уличного уклона. Стреляет.
Радист штурмового орудия пытается вызвать другие орудия на помощь капитану Гольштайну. Но сделать это не удается.
- Выстрел!
Стреляет орудие. Ствол откатывается, дергается как в судороге... Огонь... Огонь... Унтер-офицер-наводчик обливается потом. Огонь прекращается! Это полковник Цинн.
- Хватит, Гольштайн, все это уже не имеет никакого смысла!.. Попытайтесь прорваться!.. Разводной мост еще свободен. Но русские уже на верфи Шихау и в Шёнбуше. Давайте, скорее! Поторапливайтесь. Вы связались с лейтенантом пехоты, которого я вам посылал? Ладно, хорошо... Желаю удачи...
Заряжающий штурмового орудия выбрасывает гильзы. Неподалеку от штурмового орудия в луже крови лежит мертвая женщина. Опрокинута детская коляска. Одна нога женщины странно вывернута. Брошенный автомобиль фольксваген загораживает проезд. Его кузов разодран.
- Ведь мы его так не объедем, господин капитан?
Водитель штурмового орудия маневрирует, переключая гусеницы взад-вперед. Его машина движется рывками. Фольксваген смят стальной махиной.
Перед тем как въехать на разводной мост, Гофмайер слышит свит русского снаряда. Низко летящего, заставляющего втянуть голову в плечи.
На мосту стоят: орудие пехоты, лошади, номера орудийного расчета. И вот уже штурмовое орудие капитана Гольштайна вкатывается на мост. Гоффмайер сидит на корточках у броневой рубки и ему оттуда все хорошо видно: растерзанных лошадей, струящуюся кровь, двух погибших артиллеристов, распростертых в дорожной грязи среди распоротых кишок животных.
Правый берег достигнут.
В лагере III впервые с 6 февраля снова собрался весь комитет. За исключением обоих врачей и санитара, которым приходится заниматься другими делами. На этот раз мужчины встречаются в стрелковом окопе.
Рене не хочет терять ни малейшего времени.
- Нам надо позвать Дюваля.
Дюваль, он же Владимир Шлабов, русский капитан, бежавший военнопленный, который живет у французов с января. У него документы на имя Дюваля. Из французских слов знает только одно слово "през" (присутствует), смеется и частенько без всякой причины. Французы задают себе вопрос, можно ли принимать его всерьез. Сегодня он не смеется. Может от того, что он впервые доволен? Варльмон будет говорить с ним по-немецки.
- Ведь твои товарищи уже близко, Дюваль?
- Да, - отвечает Дюваль.
- Надо бы им сказать Дюваль, чтобы они с нами не сделали чего-нибудь смешного... - переводит Варльмон.
Немецкий язык Дюваль-Шлабова звучит сипло, с запинками:
- Я не может говорить много. Много советских солдат. Я говорить... Но говорить со всеми.. невозможно... Много... много советских солдат... Здесь, там, везде...
Он показывает направление веерообразным движением руки...
- Но... советские солдаты... знают... что здесь французский. Константинов перешел... так сказать... на ту сторону... там...
Констинтинов, второй русский, тоже скрывавшийся у французов, накануне ночью перешел через линию фронта.
Владимир продолжает.
- Советские офицеры имеют карты... план... артиллерия сюда не стрелять...
Как бы подтверждая правоту Владимира, грохочет очередь следующих друг за другом ударов снарядов на молу вдоль всей длины лагеря... На расстоянии ста пятидесяти метров от первого барака...
- Владимир, ты - остаешься у нас...
Владимир хлопает по плечу Рене:
- Я не забыл.
Галина устремляется в направлении взрывов. Рядом с ней врач. Рослый Вилет, говорящий по-русски, бежит с ними. За ними бежит Монье. На бегу он бросает взгляд на наручные часы: без десяти одиннадцать. Русские явились на свиданье. Двое русских стоят на ступенях, ведущих от главного входа сюда вниз, в подвал. У одного из них тонкие усики и белые зубы. Его можно было бы принять за алжирца. думает Монье. Мартен и Галина бросаются наверх, навстречу русским. Галина говорит и говорит, пока у нее не перехватывает дыхание. Слышится:
- Товарищи... французские, польские...
Наверное, она говорит о том, что в подвале находятся только товарищи - французы, русские и поляки... Подходят французские пленные, слышны возгласы:
- Товарищ, товарищ!
Один из пленных хлопает усатого русского по плечу и кричит ему на ломаном русском:
- Французский, товарищ... - не понимай?
Второй русский солдат, невысокий смуглый паренек, не двигается с места и продолжает держать свое оружие наизготовку, сжимая его в руках. Лицо солдата с и редкими усиками расслабляется. Напряженное выражение его лица постепенно сменяется широкой улыбкой. Добрая улыбка. И Монье думает: "Для нас - все заканчивается; для него - будет продолжаться..." Монье внимательно разглядывает ноги солдата; его обувь до самых колен, будто слоем цементного раствора, покрыта липким слоем грязи. На его штанах видны большие пятна масла и земли.
В этот момент появляется русский офицер и спускается по лестнице. - Что здесь?.. Солдат с тонкими усиками отвечает ему. Монье понимает несколько слов: французские раненые... русские раненые. Галина перебивает солдата и пытается все объяснить сама. Она говорит будто бегущий человек, подгоняемый страхом и изо всех сил пытающийся спастись, которому не хватает воздуха. За офицером стоят трое солдат, трое серых, перепачканных землей солдат. Их автоматы направлены на французских пленных. Офицер ничего не отвечает Галине. Ни одно движение не выдает его намерений. Его правая рука прижата к телу; в руке он сжимает тяжелый черный пистолет с длинным стволом. Немецкий или чешский пистолет, подмечает Монье. У офицера - крупная, с упрямым выражением лица, голова, малоподвижные глаза непонятной окраски, бледное землисто-серого цвета лицо, оттененное темными волосами. Чувствуется его беспокойство, напряжение, недоверие; угроза, направленная в пространство, как и его заряженное и готовое к бою оружие. Холод, пронизывающий до
глубины души. Галина все еще говорит. Доктор Лакур просит ее перевести: - Очень тяжело раненый... Нельзя ли попросить... разрешения остаться здесь... Мы предлагаем свои услуги в оказании медицинской помощи всем русским раненым... Русский не отвечает. Он, кажется, не обращает внимания на то, что ему говорят, и прислушивается к звукам в подвале. Наконец он решается заговорить. Галина переводит. Так же, как делали это все переводчики на протяжении последних пяти лет, старается подчеркнуть - то, что она должна говорить, не ее личное мнение, что она сама не более чем посредник, передающий чужой язык. Галина начинает с привычной формулировки: - Он говорит, что... Он говорит, что... - Все должны немедленно покинуть подвал. Освободить его полностью, и сделать это нужно через десять минут. Раненых и больных следует доставить наружу, - всех без исключения. Запрещается брать с собой какие-либо вещи. Выходить из подвала с поднятыми руками... Если через десять минут кто-нибудь будет обнаружен в подвале, то русские солдаты открывают огонь без предупреждения...
У доктора Лакруа есть возражение: - Я должен взять с собой носилки, материалы для оказания хирургической помощи.
Русский офицер бросает пронизывающий взгляд, пораженный этой неожиданной позицией.
Он вслушивается в перевод Галины. В качестве ответа на возражение врача, он лишь повторяет свой приказ: - Через десять минут все должны быть снаружи.
Он обращается к пятерым солдатам и дает им команду встать: двоим с одной стороны, а троим с другой, - по обеим сторонам лестницы, направив оружие на узкий проход. Русские слова звучат вперемешку с немецкими. - Давай... Давай... Вайтер... Вайтер... Первые пленные показываются снаружи с поднятыми руками. Доктор Лакур, Галина, Вилетт и Монье возвращаются в помещения к раненым; звучит призыв: "добровольцы нести раненых..." Слышен и голос доктора Лакура. Он командует: - Освободите выход. Дайте вынести наружу раненых! Монье и Варльмон выходят наружу; они несут польку, которой удалили осколок снаряда из левой груди. - Мы на войне, - говорит Галина. Она переводит слова офицера. Приближаются еще двое мужчин. Они несут Чиаво, итальянца с ампутацией. За ними двое с больным, которому доктор Лакур сделал пункцию спинного мозга. Владимир Шлабов, с толстой повязкой на левой руке, проходя, задерживается на лестнице и говорить несколько слов солдатам. Солдаты отвечают. Он показывает им на перевязанную руку. Он должен объяснить, что французы хорошо о нем заботились. Пятеро немецких пехотинцев движутся к выходу без своей амуниции, с непокрытой головой и поднятыми руками в потоке французов, бельгийцев, женщин... Русский солдат замечает их на лестнице, и, направив свой автомат на одного, обращается к нему с вопросом: - Немцы? Дойче? Немец опускает голову. Это должно означать - да. Пятеро проходят с остальными. Солдат произносит по-русски: - Хорошо. Галина выходит наружу вместе с врачом, следующим за последними больными. И он и она остались в просторных белых халатах. Вилетт заводит разговор с офицером и рассказывает ему о проломе в стене и об эсэсовцах.
Если эсэсовцы откроют огонь через пролом в стене, прольется много крови! Однако офицера это нисколько не интересует. Вероятно, Вилетт недостаточно понятно может объяснить это по-русски. Доктор возвращается назад. - Что это? - спрашивает офицер по-русски. Врач делает попытку рассказать ему: - Здесь еще ампутация обеих ног... Ингельс. Его нельзя транспортировать. Офицер не понимает, что врач пытается ему объяснить сначала по-французски, затем по-немецки и, наконец, еще и по-английски. Пятеро русских солдат спускаются по лестнице, чтобы обследовать подвал. Остальные солдаты стоят на лестнице. С ними еще один офицер. Вилетт тоже вспомнил об Ингельсе. Он бежит в то место, где лежит Ингельс. Он достигает этого места секундой позднее русского солдата, также вошедшего, чтобы осмотреть помещение. Как раз в это мгновение солдат обнаруживает Ингельса. Солдат вскидывает автомат. Одним прыжком Вилетт оказывается между Ингельсом и солдатом. Срывает одеяло. Русский видит покрытые красными пятнами толстые марлевые обрубки. -
Хорошо, - говорит солдат. Он добавляет еще что-то. "Может остаться здесь" - догадывается Вилетт. Он снова выходит наружу вместе с солдатом. Остальные солдаты идут вдоль прохода по направлению к выходу. Напряжение - как рукой сняло. В подвале не было никаких происшествий. Солдат, нашедший Ингельса, достает из кармана гимнастерки полную пригоршню махорки и протягивает ее Вилетту. В другую руку он вкладывает ему еще и кусочек газеты. Вилетт держит махорку в одной, а кусочек газеты - в другой руке. Он еще не понял и выжидательно смотрит на русского. Русский делает движение, напоминающее скручивание самокрутки. Вилетт догадывается: газета заменяет русскому солдату курительную бумагу. - Спасибо... - по-русски благодарит Виллет. Блеклый рассвет восьмого апреля поднимается над Кёнигсбергом. Воскресенье, восьмое апреля. В бункере на площади Парадеплац (ныне улица Университетская) пронзительно звенят телефоны. Приходят и уходят офицеры, пробегают взад и вперед, что-то обсуждают между собой. В полумраке коридора двое часовых с винтовками неподвижно смотрят на суетливое оживление в бункере.
Они больше не спрашивают пароля. Снаружи, в светлом четырехугольнике, вспыхивают молнии безжалостного света. Стоит такой грохот, как будто сюда вниз по лестнице приближается конец света. - Теперь они занялись тем, что там наверху изменяют направления всех улиц... Генерал у телефона заметно нервничает. Он много курит. Его бледное лицо отливает синевой в конусе света настольной лампы, еще продолжающей гореть Уже два дня наступление в огне и грохоте разворачивается в пределах города. Встает третий день наступления - ясный и холодный. В бункере на площади Парадеплац постепенно слабеет яркость ламп. Генерал думает, что последние два дня он еще не спал. Еще одна сигарета. Русские с юго-запада наносят удар в сердце города. ...Они достигли разводного моста имперской железной дороги. Еще сигарета. Телефонный звонок из Пиллау: надежный источник сообщает, что в своем бункере, в Нойтифе, гауляйтер Кох начинает подготовку к бегству. Еще один звонок: начальник артиллерии, полковник, сообщает, что батареи ведут стрельбу по целям последними снарядами. Начальник медико-санитарной службы приходит и требует, чтобы войскам было запрещено устраивать позиции по соседству с последним действующим полевым госпиталем. Начальник медико-санитарной службы, кроме того, сообщает, что врачи в здании управления финансов (ныне здание областной администрации) и поликлинике (ныне поликлиника УВД) больше не в состоянии принимать раненых, что сотня носилок стоит на площади Эрих-Кох-Плац (ныне стадион "Балтика") и, что легко раненые возвращаются на позиции и уговаривают своих товарищей прекратить огонь. Еще сигарета. Все ясно как день. Нажатием на белую бакелитовую кнопку генерал выключает настольную лампу. - Алло... да, я слушаю... так точно, генерал Ляш. Дома горя. Мертвые перегораживают узкие тротуары. Кто-то начинает кричать. Какой-то человек пытается пройти вперед. Детские крики. Группа женщин с бледными лицами бредет по улице вдоль фасадов сгоревших домов. Усиливая картину отчаяния, делая ее более близкой к праху, чем к жизни, - между развалин, в которых зияют выгоревшие пещеры окон, будто скалящие зубы на огромные пустоты проломов. Вскрикивает солдат.
Врачи на перевязочном пункте делают уколы и утешенья, они ругаются, валятся с ног от усталости и курят, в надежде продержаться еще. На перевязочном пункте пахнет кровью, гноем, гниющими повязками и хлороформом. Перевязочный пункт больше не может принимать раненых.
Сигарета обжигает губы и нёбо генерала. - Алло, да... я слушаю... Позавчера, в начале этого адского танца, в строю стояли, по крайней мере, 80 000 человек. Позавчера! Еще сигарета. Дым ест глаза. Город горит, господин генерал.
Город - это жертвенный костер инквизиции, в огне которого горят 80 000 солдат. И 100 000 гражданских лиц. Без учета тех, кто не попал в этот список: поляки, русские, французы, - пленники крепости. Сигарета. Телефон. Взрывы сотрясают бункер. ...Сигарету, господин генерал! Ротмистр, адъютант при штабе, вошел в комнату своего начальника.
Офицер-артиллерист больше не хочет ждать в коридоре. Он говорит, что должен сообщить нечто важное. Спичка адъютанта освещает лицо генерала, пока он, прикуривая, устало затягивается. Группа военнопленных направляется от верфи в сторону Шёнбуша вдоль железнодорожных путей, идущих, пересекая заболоченный луг, от Континена (район нынешнего судостроительного завода "Янтарь"). Русская пехота рассыпалась по полям. Верфь осталась позади, в глубокой тишине. Но когда Рене и Монье оборачиваются назад, им виден весь город, в котором бушует огненный ураган.
Вдоль Прегеля, между верфью и гавнью V, на открытом пространстве идет дикая стрельба. - Люди, ложись! Тяжелый русский самолет пикирует на группу и с разворотом выходит из пике. - Бомбы!.. Катценфиш поднимает голову из грязи. Это он слабым голосом произнес: "бомбы". И, действительно, Монье видит бомбы, укрепленные на брюхе самолета, и большие красные звезды. Из одной группы русских пехотинцев раздаются выстрелы, направленные вверх. Самолет удаляется с разворотом. Обеспокоенные люди вскакивают на ноги. - Давай, - произносит по-русски ведущий их солдат. Их ведет русский пехотинец, автомат перекинут через плечо, в руке - шомпол. Он шагает перед группой, словно пастух перед своим стадом. - Давай, - повторяет Катценфиш. Это слово, похоже, означает: вперед!
Группа приходит в движение. - Взгляните-ка а это, милостивые господа!.. Наблюдательные глаза Катценфиша всегда подмечают что-то. Русские солдаты растянулись в цепь по заболоченной низине. Они кричат: "Ура!.. Ура!.." Ни у одного из них нет каски. - Парни, обратили внимание, вон? Катценфиш рукой указывает направление. Он указывает на русского солдата, спешащего в сторону верфи. - Никакого сомнения, у него аккордеон. Катценфиш не ошибся. У русского в руках - гармонь.
И он, кажется, на ней играет. Он действительно на ней играет. - Вот чудо-то! У Варльмона это выражение означает что-то действительно необычное. Далее на возвышенности, между рельсами и деревней Шпандинен, тяжелый русский миномет ведет обстрел реки Прегель. Показываются две речных канонерских лодки. Они мчатся с высоким буруном у носа. Вокруг них падают снаряды.
Русские кричат, машут руками. Мимо! Снова выстрел. Снова кричат. - Ура!.. Ура!.. Все поле покрылось русской пехотой. Ближе к заливу, у границы территории верфи, виднеются солдаты штурмовой группы, напоминающие насекомых. Раненые медленно движутся вперед. Врач, Монье и санитар остаются возле группы с носилками. Основная масса французов уже огибает деревню Шпандинен. Русский офицер в деревне, по-видимому, имеет более точные указания. Тяжелораненых можно оставить в пункте первой помощи, который развернут в подвале. Остальные должны двигаться дальше.
Они должны пересечь дорогу и идти по открытому полю, опять по направлению железной дороги. Группу сопровождает уже другой солдат. У него нет ни оружия, ни амуниции. Покусывая прутик, он отправляется в путь с группой. С его лба, почти касаясь глаз, свисает длинная челка. В руке у него обнаженный нож с кривым лезвием. Шапку он сдвинул на затылок. Он молодой, и давно не мылся. Он смотрит себе под ноги. Французам он не сказал ни слова.
Он молча ведет французов, шагая впереди группы. Дальше по дороге. По полям. На мокрой пашне остаются следы идущего впереди солдата. Русский объясняет что-то, французы понимают слово: "мины". Они понимают, что нельзя отклонятся от проложенного пути... Монье выворачивает карман. Может, завалялось хоть немного табака. По пути, в грязи пашни попадаются трупы. Немецкие трупы. И чистые, целые трупы, и жестоко растерзанные, серые горки плоти и дерьма, отдельные части тел. На одном из отрезков пути попадаются останки русского солдата, расплющенные, расстрелянные подобно шкуре крупного животного, ковер из серого материала формы, раскатанные части тела и внутренности.
По мертвому прошел танк. Мертвый русский остается за прошедшей группой. Русский солдат по-русски обращается к Монье с вопросом: - Германский? - Нет германский... - Монье вспоминает немногочисленные выученные им русские слова, - нет Германский. Французский. Пленный. - Французский пленный? - Французский товарищ... Я не понимай по-русски. Русский продолжает покусывать прутик. Он думает. Он понял: - Французский... Французский - хорошо. Де Голль, Сталин! - Хорошо! И он салютуют сжатым кулаком. - Де Голь, Москва. И он снова сжимает кулак. - Что же он тебе рассказал, приятель? Катценфиш пытается включится в разговор. - Он пытался мне объяснить, что Де Голль находится в Москве.
- Скажи ему, что мы знаем новости. Что мы слушали английскую радиостанцию - Можешь сказать ему это сам, если сумеешь. Катценфиш хлопает русского по плечу и говорит по-французски: - Скажи-ка товарищ, нет ли у тебя немножко табаку? Не понимаешь? - И добавляет по-русски: - Табак... Папиросы... - Папиросы? Нет папиросы. - Для начала не так уж плохо, - замечает Катценфиш. ... Подпрыгивая на ступеньках лестницы как от ударов электротока, подполковник поднимается наверх и выбегает наружу. В записке, которая была ему передана, написано следующее: "Мой дорогой Винклер, я решился капитулировать.
У меня больше нет никакой связи с войсками. Для артиллерии уже совсем нет боеприпасов, и я больше не могу брать на себя ответственность за продолжение кровопролития; я должен принимать во внимание ужасное нервное напряжение, в котором находится гражданское население. Попытайтесь срочно установить связь с русскими. Я прошу русского командующего, чтобы он сразу прекратил огонь и прислал ко мне парламентера, так как я хочу сдать Кенригсберг". Подписал: генерал Ляш, комендант крепости.
Трое солдат покидают командный пункт на площади Троммельплац (ныне сквер с фонтаном возле кинотеатра "Россия"), чтобы, согласно приказу, любой ценой привести русских парламентеров к подполковнику. Им удается отойти от командного пункта всего на пятьдесят метров. Из окон подвала, за которыми находится областное партийное управление, по трем солдатам открыт огонь. Санитары выскакивают наружу с носилками и видят, что раненых нет - все убиты... Подполковник доверяет то же поручение лейтенанту. Тот отправляется в путь и, очевидно, проходит. Уже вторник 9 апреля. На часах подполковника, когда он развернул записку генерала, было 14 часов 10 минут. В 17 часов на командный пункт на Троммельплац приносят назад лейтенанта, раненого в бедро осколком снаряда. В этот же момент подполковник Винклер узнает, что штабной офицер соседней пехотной дивизии, выполняя то же самое поручение, данное генералом, сделал попытку перейти линию фронта. вскоре после этого группа возбужденных офицеров входит на командный пункт, с целью заполучить "подполковника Винклера, чтобы поставить его к стенке". Ночь наступила внезапно. Подвал командного пункта тускло освещен "светильниками Гинденбурга" - керосиновыми лампами. Они бросают на стены огромные тени. Голос пожилого подполковника становится громче. Он звучит твердо, без колебаний. - Я получил приказ... Я выполняю его... Смерть? Вы что же, верите в то, что меня можно испугать смертью? Действительно верите в то, что умирать тяжелее, чем жить? Молодой лейтенант направляет луч карманного фонарика на пожилого подполковника. Лейтенант видит знак за ранения последней войны и Железный крест. Группа офицеров возвращается назад. Один из офицеров, уходя, выкрикивает что-то угрожающее...
Было уже позднее 20 часов, когда какой-то немецкий солдат, незнакомый подполковнику, вошел в убежище и сообщил: - Господин подполковник, русские вас ждут. Они должны прибыть в сопровождении немецкого старшего офицера. В то время как немилосердные удары молота артиллерии и самолетов русских продолжают крушить Кенигсберг, его дома, дворцы, церкви, его гарнизон и его жителей, подполковник Винклер на протяжении четырех часов ведет переговоры с русским подполковником, командиром 2 гвардейского танкового полка 2-й дивизии. Русский объяснил, что он ведет переговоры по непосредственному указанию маршала Василевского, командующего войсками на фронте в Восточной Пруссии. Подполковник Винклер подтверждает свои полномочия парламентера. Русский подполковник, командир 2 гвардейского танкового полка, два старших лейтенанта, два русских солдата и один немецкий солдат, несущий белый флаг, - входят в состав группы, которую должен вести к площади Парадеплац подполковник Винклер. В ночь с 9 на 10 апреля, около 22 часов, группа начинает движение. Пешком - через район боевых действий.
Немецкий подполковник пересекает площадь Троммельплац, на которой его люди еще ведут бой, берет левее, ведет группу дальше по улице Валлрингё(ныне улица Черняховского) и затем сворачивает на улицу Книпродештрассе (ныне улица Театральная). Русские солдаты направляют на подполковника оружие. Русский капитан останавливает их. Они идут дальше через темноту. Пересекают улицу Штайндамм (ныне начало Ленинского проспекта). На улице Трагхаймер Кирхенштрассе светло от разрывов. Город в огнях и клубах дыма, в искусственном свете, в этом чередовании оранжевого, зеленого и красного представляется чем-то нереальным, похожим на подземелье наполненное призраками. Дом СА. - Стой, кто идет?.. Эсэсовец в коричневой форме выходит из тени домов. Он прицеливается в группу. - Руки вверх!.. Подойти к дому или я буду стрелять!.. - Извините, господин подполковник, но я должен стрелять в вас. У вас белый флаг - я должен стрелять. Я выполняю приказ. - Я тоже выполняю приказ!.. Приказ генерала, коменданта крепости!.. Я веду их. Я приказываю вам опустить оружие. - Но, господин подполковник, я должен стрелять, я выполняю приказ.
И если я не буду стрелять, меня поставят к стенке... Что же мне теперь делать? - Я приказываю вам явиться на командный пункт на Троммельплац. Там ожидать моих дальнейших указаний. Вы переходите в подчинение капитана Мюля. - Слушаюсь, господин подполковник. Эсэсовец отбрасывает винтовку и бежит в направлении Троммельплац. Мимо места, где расположено областное партийное управление, группа проходит незамеченной. Площадь Парадеплац. На часах немецкого подполковника 23.10. Часовой берет винтовку на караул. Какой-то офицер подтверждает, что генерал ждет. - Господин генерал, я выполнил этот печальный приказ. Русские парламентеры здесь. Русский подполковник настаивает на присутствии подполковника Винклера на переговорах. Бункер коменданта подтапливается водой из лопнувшей водопроводной трубы. Парламентеры шлепают по грязи. На стол генерала, коменданта крепости, падает неясный свет двух свечей. Ночь все еще наполнена винтовочным огнем. Капитан Гольштайн велел внести все как можно дальше в подвальное укрытие. У входов в подвал заняли позиции пулеметчики. Солдаты измотаны. У них совсем нет сил. У них бледные лица существ, обитающих под землей.
Они улеглись за пулеметы, с глазами, горящими от повышенной температуры, усталости и напряженного ожидания. Появляется старший ефрейтор. Он прибыл снаружи. Он несет охапку перчаток, белых кожаных перчаток, предназначенных для особо торжественных случаев. Из прекрасной мягкой кожи - для увольнений в город - упакованных в великолепный целофан. - Согласитесь со мной, господин капитан... ведь нужно их взять с собой... А то эти вещи потом... Капитан уже видел однажды, как одна женщина в подвале давала коньяк семилетнему ребенку... "Пей, моя маленький, пей же... Это ведь нельзя оставлять русским..." Капитан Гольштайн снова подумал о том что ему предстоит сделать: Разыскать обоих лейтенантов, командиров взводов штурмовых орудий; возобновить связь с дивизией; сменить людей у пулеметов.
"Как, собственно, обстоит дело с контрнаступлением 5-й танковой и 1-й пехотной дивизии? Стоит ли об этом думать? никто больше об этом не говорит". В темноте подвала на светящемся циферблате часов высвечивается неверное время. Часы остановились. Лязг гусеничных траков. - Наверх! Быстрее! Это лейтенант Кольберг. Он прибыл от башни Врангеля. Сигарета. Водка. Сообщение. - Искал русских. Ничего не обнаружил. Решил пробиться сюда. Два штурмовых орудия вышли из строя. Лязг гусеничных траков. Два других штурмовых орудия. На этот раз прибыл лейтенант Бернард. Он приветствует капитана слабым взмахом руки, осторожно вылезает и падает на руки своего начальника. Гольштайн ведет его к себе в подвал. Лейтенант Бернард издает слабый стон и валится на пол. Над бровью тянется длинная, красная борозда, из которой по лбу офицера течет кровь: засохшая кровь на щеке; кровь размазана, ее пытались стереть рукой. Лейтенант Кольберг трясет своего товарища. Он судорожно вцепился в его полевой мундир. - Вергер! Вернер! Да очнитесь же!.. Под красной полосой рассеченной брови молодого офицера открываются глаза, он осматривается вокруг, пытается говорить.
Его голос прерывается глухими рыданиями. Слезы, показавшиеся у него на глазах, медленно стекают по его окровавленной щеке. Он снова пытается что-то сказать: - Крепость капитулировала... Слова застревают у него в горле. - Товарищи! Крепость капитулировала... Я совсем ничего не понимаю. Лейтенант снова садится и обводит пристальным взглядом кольцо солдат в касках, стоящих вокруг него. Его охватывает лихорадочная дрожь...
Л. КЛОПЬЕ